По кромке двух океанов - Страница 61

На полпути мы расстаемся с телеграфными столбами, начинается подъем в гору. Дорога по-прежнему черна — мы едем по дну мертвой, погребенной речки, каждый раз все больше заваливаемой пеплом во время извержений. Чем выше, тем пасмурнее становится небо, тем реже лес и тем больше вокруг крупных черных вулканов. Березовый лес сменяется густыми кустами ольхи, которая тоже изреживается с высотой.

Шофер зажигает фары. В сгустившемся тумане не видно не то что вулканов, даже самой станции, и о ее приближении мы узнаем по заливистому лаю: нас учуяли ездовые собаки, целая свора их привязана за сараем. На лай выбегают люди, машут руками, улыбаются; такие встречи редки, и каждая из них большая радость.

В домике тепло, чисто, уютно. Две комнаты — одна жилая, другая служебная, где тикает хронометр и снимаются показания сейсмографов.

Отсюда рукой подать до вулканов, они рядом, со своими газовыми фонтанами, основными и побочными кратерами, ручейками горячей воды, но все сопки поглотил, запеленал туман. И все же мы идем к склону Ключевского вулкана — приехавший из Москвы профессор Александр Ильич Перельман, специалист по геохимии ландшафтов, и я.

Какой- то странный, неземной вид открывается перед нами. Справа громоздится черная застывшая лавовая река. Во время последнего извержения здесь встретились и переплелись друг с другом наподобие женской косы несколько базальтовых расплавленных потоков. Приходится говорить не о глубине, а о высоте этой затвердевшей, не меньше трехэтажного дома, реки в огромных буграх, наростах, выпучинах. Будто взяли обычную реку с ее ямами, вирами, неровностями дна, заморозили всю и перевернули вверх тормашками.

Сплошная черная пустыня расстилается вокруг. В ней свои оазисы — небольшие кратеры, настолько старые, что уже успели порасти кустами pi травой; растения уцелели, ручьи из расплавленных камней обошли их стороной, огненный вихрь не обжег своим дыханием.

— Типичный, ярко выраженный ландшафт пустыни. Вулканическая пустыня среди тундры, — констатирует Александр Ильич.

Мы идем дальше. Кругом по-прежнему голо, мрачно, мертво, лишь кое-где зеленеют крошечные пятнышки мхов — пионеров наступающей жизни. Впрочем, не только мхов. Вот затесался одинокий колосок вейника, бот малюсенький тополек, от горшка два вершка, да что там два, и одного не будет в высоту, а у него уже несколько вполне «взрослых» листьев, в эту пору уже болезненно желтых. Стебелек иван-чая с опушенной семенами пикой… Нет, что ни говорите, а жизнь берет свое даже на этом выжженном вулканом склоне!

Под двенадцатиметровой толщей пепла, оставшейся после последнего извержения, погребен домик вулканологов, который стоял неподалеку. Черное голое поле усеяно тоже черными оплавленными камнями — вулканическими бомбами, от небольших до огромных, размером с деревенскую избу. Все это было вынесено из кратера, подброшено вверх, в небо, было раскалено и уже в воздухе, падая, приобретало свою теперешнюю форму.

Разные вулканические бомбы, похожие то на лепешку, то на веретено, то на ленту, мне показывали в вулканическом музее, кстати единственном в стране. Но одно дело обозревать образцы, упрятанные под стекло витрины, и другое — увидеть их в обстановке, созданной самой природой.

Я откалываю и беру на память кусочек лавы. Сверху он весь в трещинах, наподобие хлебной корки, неровный, угловатый, а по цвету — коричневый, с красноватым оттенком того пламени, из которого родился. Рядом вулканические туфы — пористые сцементированные обломки неправильной формы, коричневые, розоватые в белую крапинку, серые разных оттенков, от почти черного до «благородного мышиного цвета» — прекрасный строительный материал, который, говорят, пойдет на отделку домов в Петропавловске.

Тут же валяются куски пемзы. Должно быть, когда-то лавовый дождь упал в высокогорное озеро; брызги лавы остывали не в воздухе, а в воде, и пузырьки насыщавших их газов не смогли выбраться наружу. Я кладу в карман похожий на губку, легкий, весь в мелких сотах кусок. Из пемзы можно делать бетон, который вдвое легче обычного. Можно строить дома. Или катать ею валенки. Или отмывать грязь на руках… Огромными толщами лежит она у подножий вулканов. А вот обсидиан — иначе вулканическое стекло, темное, непрозрачное, с острым изломом, хоть затачивай карандаши… Какой-то серый камень, бок которого покрыт окислом меди ядовито-зеленого цвета.

В моей маленькой коллекции явно не хватает вулканической серы, но за ней надо дойти хотя бы до фумарол — газовых и паровых струй, выбрасываемых Ключевской; нам сказали, что они километрах в шести от станции, в районе кратера Карпинского. Может быть, там есть те эффектные золотисто-желтые натеки, которые я видел в музее.

Наверное, мы уже близко, потому что в воздухе чувствуется острый запах серы. Но тут на нас наползает нечто похожее на облако, накрывает, обволакивает со всех сторон своей холодной серой массой, после чего горизонт суживается до двух шагов, хоть протягивай вперед руки и бреди ощупью, как слепой. Чуть повернулся — и уже потерял ориентировку, уже трудно угадать, где стоит ближняя сопка; исчезли небо, земля под ногами, не просматривается солнце, всюду, во всем окружающем нас мире только серая мокрая однотонная муть.

Ничего не поделаешь, надо возвращаться — как-либо набрести на лавовый поток и держаться за него, как за путеводную нить.

И все же природа не была к нам совсем уж жестока. Все-таки мы увидели черную, почти инопланетную пустыню, сопки потухших кратеров, застывшую лавовую реку — где еще встретишь такое? — а перед самым отъездом — и сияющие в лучах солнца оба вулкана — Ключевской и Безымянный. Зрелище продолжалось одну минуту, не больше, только на минуту какой-то счастливый порыв ветра сдунул тучи с серебряных сопок, чтобы тут же снова закрыть их от нас.