По кромке двух океанов - Страница 71

К оглавлению

— Ковшик, должно быть, из родных мест привезли? — спрашиваю, чтобы завязать разговор.

— Так, милок, так, с родных.

— Издалека сами?

— Ох издалека, милок. С Горьковской области мы.

— Да, далековато, — соглашаюсь я. — А не скажете ли, почему ваше село Стародубским называется?

— Откуда ж мне знать, милок. Старая я…

У хозяйки узнаю, что в Стародубском есть небольшой морской причал, база на берегу залива Терпения.

База оказывается заводом, который выпускает консервы и еще «волшебную муку» из небольшого и невзрачного на вид моллюска с красивым именем «леда». Этого моллюска полно в заливе, никто его до сих пор не ловил, потому что не знали, на что он годен. А недавно додумались. Если эту леду высушить и размолоть, то получится отличный корм для домашних птиц.

Наконец наступает пора прощания. Мое затянувшееся путешествие приближается к концу. Завтра я сяду в поезд, который из Южно-Сахалинска без пересадки довезет меня до Москвы. Через Холмск. Через Татарский пролив. Через Комсомольск-на-Амуре и дальше, через сотни станций и разъездов Великого Сибирского пути…

Да, пора и честь знать. С грустью прощаюсь я с главным городом области на островах. С прелым запахом опавшей листвы, с рябинами, на которых остались лишь спелые ягоды, а листья уже облетели, с горбатыми мостиками парков, с выставленными в витринах куколками в национальной одежде нивхов и изделиями из раковин морского гребешка, с тетей Машей…

На вокзале, как и на всех вокзалах мира, суматошно, грустно и весело одновременно. Уезжает, окруженная провожающими, большая семья, должно быть, навсегда покидает Сахалин, судя по обилию вещей. Кто-то отправляется в отпуск — со своего обманчивого юга на юг «настоящий», кавказский, к теплу и пальмам.

…Часа через два будет Холмск, последний город, который я увижу на Сахалине. Там я и попрощаюсь с островом. А пока под колеса бросаются бездонные ущелья, скалы, мосты, виадуки. Закругления настолько круты, что кажется, будто поезд только чудом не сходит с рельсов. В окно страшно смотреть. Кажется, еще секунда — и поезд со всего маха врежется в скалу, но вместо этого он влетает в черную дыру тоннеля, на полном ходу проскакивает его, чтобы через считанные минуты ворваться в новый тоннель. На тепловозные гудки огрызается гулкое эхо, рассыпается по горам и возвращается к поезду, к вагонам, к пассажирам, припавшим к окнам, из которых можно увидеть и хвост и голову поезда одновременно. Спустившись к мосту, прозванному Чертовым, он тут же начинает подъем и, сделав стремительную петлю, опять устремляется к тому самому мосту, чтобы промчаться уже под ним.

И вот виден Холмск, обращенный лицом к морю, к шумному морскому порту, заставленному судами, котлован строящегося ковша для рыболовного флота, бетонные, в виде треугольных пирамид, глыбы у берега и, наконец, паромный причал с захватом для кормовой части парома.

Паром из Ванинского порта только что подошел. Лязгает стальными защелками опущенный причальный мост, матросы снимают стяжки креплений, убирают чугунные башмаки из-под колес, и поезд медленно выезжает на твердую землю. Для него уже закончилось плавание через Татарский пролив, двести семьдесят пять километров водной дороги остались за кормой.

Точно по расписанию дизель-электроход, он же паром «Сахалин-3», отваливает от берега. Впереди добрая неделя дороги, купе, незнакомые попутчики, которые, как сказала проводница, подсядут в Советской Гавани. Конечно, куда проще было сесть в Южно-Сахалинске на самолет и через десять часов приземлиться в Москве. Но я устоял от соблазна. Мною овладело желание, какое испытал в свое время Иван Александрович Гончаров, возвращавшийся из кругосветного путешествия на фрегате «Паллада». Он записал в своем дневнике: «…путешествие идет к концу; чувствую потребность от дальнего плавания полечиться — берегом… мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли ее проехать на курьерских, зажмурив глаза и уши?»

У меня есть время, чтобы и смотреть, не «зажмурив глаза и уши», и подвести первые итоги, вспомнить, что видел, с кем на какое-то недолгое время свела судьба, и поблагодарить либо посетовать на нее за это.

Далеко не всю страну, а только ее северный фасад да боковую, восточную стену нашего огромного дома довелось мне увидеть и бегло познакомиться с ними.

Почти четыре месяца дули мне в спину попутные ветры. Иногда они заносили меня в сторону от намеченного пути, но я благодарен им за это — больше удавалось посмотреть.

Что запомнилось мне из увиденного всего боле? Трудно ответить сразу, но, не откладывая ответа на потом, можно сказать, что больше всего, пожалуй, — неприметные с виду поселки и неприметные с виду люди, которые, не куражась и не хвалясь по-пустому, несли нелегкую ношу трудной северной жизни. Обживали неимоверной величины край, делали его ближе к «материку».

Где-то на юге страны, в Грузии ли, в Туркмении ли, еще палит солнце, а в Арктике, должно быть, валит снег и первый мороз сковывает ледяным глянцем одинокие тундровые озера. Идет бесконечный дождь на Курилах, холодный туман окутывает дымящуюся Камчатку. Все ниже опускается ртутный столбик в термометре, вывешенном на одной из улиц Норильска. Жители Тикси вставляют в квартирах третьи рамы. Валит с ног южак в Певеке. Ключом кипит океан, мешая сейнерам подойти к берегу Кунашира… И все это — сама жизнь. Во имя ее, будущей и настоящей, люди выносят все трудности. И еще — чтобы быть достойными первых, тех, кто обживал кромку двух океанов, северные и восточные берега страны…