По кромке двух океанов - Страница 21

…Погода не улучшается. Пилоты, прилетевшие из разных портов и застрявшие, до изнеможения играют в карты и глядят вокруг осоловелыми глазами. Потом идут в столовую, покупают апельсины и пьют крепкий, «чтоб ложка стояла», чай. Молоденькая официантка в накрахмаленном переднике переводит грустный взгляд с летчиков на буфетную стойку, на которой янтарно светятся бутылки коньяка, но пилоты отворачиваются, вздыхают и смотрят в тарелки. В соседнем с моим номере кто-то поет популярную здесь песню «Который день пурга качается над Диксоном». Пурги, правда, нет, как-никак июль, но есть свирепый, ревущий за окном ветер, который вот уже трое суток не дает пилотам подняться в воздух.

Вечером Иван Иванович неожиданно говорит, чтобы завтра к девяти утра я был готов: возможно, полетит самолет ледовой разведки.

В девять я прихожу на летное поле. Желтовато-красный, как бы пылающий самолет (отличительная окраска полярной авиации) стоит наготове. «Добро» дают около одиннадцати.

Экипаж и гидрографы не торопясь, покуривая и переговариваясь, идут к машине через все поле, восемь человек. Девятый — я.

— Кому вымпел будем бросать? — спрашивает кто-то, должно быть гидрограф.

— «Мелехову», — отвечает, наверное, командир корабля, высокий, молодой, с широкими нашивками на рукавах.

В самолете непривычно просторно, от былой обстановки остались лишь два пассажирских кресла в салоне. Зато есть привинченные к полу металлические столы, табуретки, кухонная утварь и электрическая плитка, на которой бортмеханик будет готовить обед.

— Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Гидролог, тот самый, который задавал вопрос пилоту, высокий, массивный, никак не умещающийся на круглой табуретке, по-домашнему скидывает пиджак, вешает рядом с собой на крючок, надевает тапочки. Пилоты тоже снимают кители и удобно усаживаются в свои мягкие кресла. Работать придется долго, часов десять. Гидрограф расстилает на столе похожую на простыню узкую и длинную карту, затачивает цветные карандаши, аккуратно собирает мусор в жестянку из-под консервов и профессиональным движением поворачивается к иллюминатору. Иллюминатор этот особый, глубоко выступающий выпуклостью наружу, чтобы удобно было наблюдать за тем, что делается за бортом.

Взлетаем. Тикает хронометр. Дрожит стрелка альтиметра. Термометр за бортом показывает «восемь градусов жары».

Я тоже не отрываю глаз от окна. Чистая вода вскоре заканчивается, и впереди, докуда видно, появляются отдельные льдины с неправдоподобно четкими желтыми краями и голубыми пятнами посередине. Потом этих льдин становится все больше, и вот под нами уже больше льда, чем воды. Чем дальше от нас, тем лед кажется гуще, отдельные куски его сливаются в сплошное бугристое голубовато-серое поле с очень узкой серебристой полоской на горизонте, словно бинт на лбу земли.

Самолет летит низко, метрах в ста от поверхности океана. Несмотря на гул моторов, отчетливо слышно, как крупные капли дождя стучат по металлической обшивке, и подрагивающие косые полосы его перечеркивают иллюминаторы. Машину ведет второй пилот. Он удобно сидит б низком кресле с парусиновым чехлом, небрежно поглядывает вправо, влево, на включенный «дворник», точно такой же, как у автомобилей. Летчик часто меняет курс, летит зигзагом, чтобы гидрологи могли увидеть как можно больше.

Я сижу рядом с гидрологом. Каждые пять минут он смотрит в свой глубокий «персональный» иллюминатор, потом выбирает карандаш из коробки, зачерчивает им кусок карты, ставит условные значки — круги, ромбы, квадраты, треугольники с цифрами внутри.

Прислушиваюсь к бормотанию гидролога, к странным, непривычным названиям разных состояний льда и снега: склянка (тонкий, прозрачный ледок в виде блестящей хрупкой корки), нилас (эластичный, легко изгибающийся на волне и зыби лед), снежура (вязкая кашицеобразная масса от обилия выпавшего на воду снега), — а также к знакомым: ледяные иглы, сало, шуга…

За соседним столом работает штурман. Он тоже чертит, считает на логарифмической линейке, подходит к бортовому визиру, прищурясь, смотрит в длинную черную трубку — определяет, где мы находимся сейчас.

И так час за часом…

Уже давно мы обогнали ледокол «Капитан Мелехов», ведущий три судна — два лесовоза и знакомую по вчерашнему разговору в штабе «Бирюсу», и теперь идем далеко впереди, высматривая, выбирая наилучший путь для каравана.

Льды, льды, льды…

Часа в три мы обедаем. Задолго до этого времени по самолету разносится аппетитный запах вареной птицы, как выясняется за обедом, дикой утки. Из-под крышки кастрюли косо бьют струйки белого пара. Бортмеханик достает миски, ложки, режет пышный хлеб.

— Остров Белуха, — говорит капитан-наставник. Он совсем молод лицом, и странно видеть его полуседые густые волосы, лихо зачесанные назад.

Мы уже пролетели над островами Вардроппера, Арктического Института, Скотт-Гансена, Рингнес, Кравкова и сейчас идем к самой северной точке нашего маршрута. Я прошу штурмана сказать мне, когда будет эта самая точка, чтобы, не дай бог, не пропустить ее.

— Семьдесят шесть градусов сорок пять минут, — вскоре объявляет штурман. — Севернее не полетим.

Я смотрю вниз и вижу все такой же битый лед, все такие же торосы. Вроде бы ничего особенного. Должно быть, вот так выглядит и полюс…

С этой «высшей» точки мы теперь как бы спускаемся ниже и влево, забирая к востоку до рассыпанных по океану островов, островков, скал, именуемых архипелагом Норденшельда. Под нами, если смотреть на карту, — Северная Земля, остров Домашний с одинокой могилой Ушакова. Правее мыс Челюскин — самая северная отметка Азии. Но до него мы не доходим и у девяносто одного градуса восточной долготы поворачиваем на запад, к дому. На сотни километров вперед разведан путь для каравана судов. Теперь ясно, где и какой на этом пути лед — сплошной, битый, разрушенный, торосистый — и как обойти ледяные поля, выйти на чистую воду.