По кромке двух океанов - Страница 4

Светит не замутненное дымкой полярное солнце, освещая стадион, широкую, дышащую свежестью улицу, хвойный парк вдали, а в нем быструю речушку с кристально чистой родниковой водой.

Со мной рядом на скамейке сидит мой старый знакомый Сергей Самсонович Бабаев, начальник плавильного цеха комбината. С инженером Бабаевым я познакомился во время своего первого приезда сюда, и это было под сводами того самого цеха, которым он сейчас руководит. Бабаева тут в шутку зовут «хозяин трех труб». Эти трубы хорошо видны почти отовсюду в городе, видны они и со стадиона — три огромные трубы плавильного цеха, а по сути дела огромного завода, дающего стране никелевый концентрат.

Завод был разрушен до основания отступающими фашистами, 152-метровая труба, упав, раздавила здание; во всем поселке остались целыми только восемь домов канадцев, взявших у финнов на концессию весь комбинат, да еще шесть небольших домов, начиненных минами. Новое строительство началось в 1944 году с двух бараков да с заводской трубы, без которой нельзя было плавить металл. Такой высокой трубы в ту пору в нашей стране еще не было, и решили обратиться за помощью к американцам. Американцы согласились, но поставили условие, что будут работать только летом. Это нам не подошло — сколько этого лета на семидесятом градусе! — и американские специалисты уехали. Трубу строили советские специалисты, летом и зимой, в морозы, в полярную ночь, и управились за год с небольшим. Потом построили вторую трубу, за ней — третью.

— С трубы слезешь, сутки потом ноги болят, — жалуется Бабаев.

Как это ни странно, мощность металлургического завода в значительной мере определяется размером вытяжных труб.

— На комбинате, естественно, многое изменилось с тех пор? — спрашиваю у Бабаева.

— Само собой… Может быть, хотите посмотреть?… — он не договаривает, но мы сразу оба встаем, понимая друг друга.

Из солнечного дня мы попадаем в полумрак плавильного цеха, где лениво льется струя металла, пахнет серой, бесшумно плывут в пустоте ковши с огненной начинкой, и горновой в войлочной шляпе, с лицом, усеянным капельками пота, показывает, как в глубине печи солнечно сияют электроды, накаленные до нескольких тысяч градусов.

— Такой температуры на других заводах еще не достигли, — доносится до меня голос начальника цеха.

В этот раз мне не довелось побывать в гигантском, одном из крупнейших в Европе, карьере, где добывают руду, содержащую никель, медь, кобальт и другие металлы, но с прошлого своего приезда я помню грохот могучего каскадного взрыва, поднимающего в воздух двести кубометров горной массы, помню уникальные по величине механизмы, ковши экскаваторов, поезда из думпкаров, а на обогатительной фабрике шеренги дробилок, мельницы, начиненные стальными шарами, — всю эту современнейшую, мощнейшую технику, которой щедро оснащен комбинат.

Да, ничего этого не было после войны. Не было комбината, города горняков — Заполярного, районного центра Никеля с его чистыми улицами, красивыми общественными зданиями и удобными жилыми домами.

— А то оставайтесь у нас в Никеле! — предлагает на прощание Сергей Самсонович. — Я вот здесь скоро три десятилетия живу и, поверьте, не помню дня, когда бы мне хотелось уехать отсюда.

— Даже в Мурманск?

— Ну в Мурманск — это еще куда ни шло. Мурманск — из городов город.

И он вдруг вспоминает, как сразу после окончания войны ехал сюда работать через Мурманск. По молодости лет, что ли, но этот заполярный город представлялся ему чем-то вроде Сан-Франциско, экзотическим и туманным. Подошел и остановился поезд, все стали торопливо выходить из вагона, а Сергей Самсонович сидел как ни в чем не бывало. Он смотрел в окно и не видел ни вокзала, ни домов, ни улиц — их не было, — одни рельсы. «Почему не выходишь? — сердито спросил у него проводник. — Приехали». «Это не Мурманск», — убежденно сказал Бабаев. Проводник весело рассмеялся. Сергей Самсонович наконец понял что к чему, схватил свой чемоданишко и вышел на опустевшее междупутье, через которое были проложены узкие тропинки к хилому бараку, заменявшему вокзал… Потом трое суток добирался пароходом до Линахамари и еще сутки на попутных грузовиках до Никеля. Других путей тогда еще не было.

…Я добираюсь от Никеля до Мурманска в комфортабельном вагоне московского скорого поезда, и это занимает четыре часа с минутами.

Поезд уходит ночью, но спать не хочется, вернее, жалко терять дорогое время, и я гляжу на освещенные ночным солнцем вершины сопок, гигантские валуны, поросшие пестрыми лишайниками, на причудливо изогнутые, словно застывшие в танце березы и катящиеся по камням белые от пены ручьи и речки.

Стук колес, мерное покачивание, тишина уснувшего вагона — все это располагает к раздумью, и я думаю об удивительной судьбе края, от которого начинается мой долгий путь по кромке двух океанов. Ведь ничего здесь не было до Октября: ни городов, ни заводов, ни рудников, ни портов, — одна древняя деревянная Кола да несколько маленьких саамских поселков на берегу океана.

Путешествовавшие здесь в середине и конце прошлого века писатели Сергей Васильевич Максимов и Василий Иванович Немирович-Данченко оставили яркие и талантливые описания этой «холодной Сахары», «земли мхов и лишаев», внутри которой нет иных сообщений, кроме рек и пешеходных дорог, а пришлое население состоит из тех «несчастных, которых посылал сюда царский гнев и наветы крамольных бояр».

Сочинения этих литераторов и этнографов — «Год на севере» Максимова, «Страна холода», «Полярное лето», «Мурман екая страда», «У океана» Немировича-Данченко — явились своего рода вторым открытием края и привлекли к нему внимание русской общественности. В стране заговорили о целесообразности заселить и по-настоящему освоить богатый Мурман. Реакция на эти предложения не замедлила последовать. Воспитатель Александра III генерал-адъютант Н. В. Зиновьев, к которому обратились за содействием в колонизации Мурмана, ответил следующее: «Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно, то, по моему мнению и моих приятелей, необходимо народ с Севера удалить, а вы хлопочете наоборот и объясняете о каком-то Гольфштреме, которого на Севере нет и быть не может. Такие идеи могут приводить только помешанные».