По кромке двух океанов - Страница 52

В уэленской мастерской ее приняли поначалу настороженно, сдержанно — не «европеизирует» ли пришелец самобытное народное искусство Чукотки, не подавит ли своим талантом национальный колорит, черты, присущие обитающим здесь издревле народам?

В могильниках, раскопанных недавно вблизи Уэлена, археологи нашли костяные изделия, сделанные но рубеже нашей эры с тем же поразительным мастерством. Нашли моржовые клыки, на которых были выгравированы стилизованные фигурки животных, наконечники гарпунов, крюки, которыми тащили убитых нерп, костяные иголки, трубки, ножи.

Сам Туккай дал ей первое задание, и через несколько дней Келькуте с робостью и надеждой понесла ему свое изделие. Туккай долго рассматривал олененка, держал его на своей шершавой натруженной ладони, в узловатых пальцах, поворачивал так и эдак, а она с тревогой смотрела на его бесстрастное сперва лицо, которое постепенно становилось теплее и довольнее. Тогда она поняла, что сращение выиграно, что строгий и добрый мастер поверил в выточенного олененка.

С тех пор утекло немало воды. И вот я слушаю Виин рассказ, смотрю на ее проворные сильные пальцы, на то, как постепенно оживает бесформенный вначале кусок клыка. Время от времени она отдыхает, отводит глаза от изделия и то сжимает пальцы в кулак, то разжимает, чтобы снять усталость.

Иногда она перебрасывается словами с соседями. Рядом работает русский парень в берете, с маленькой бородкой и длинными бачками, Юра Гусев, в прошлом ленинградец. В Уэлене он совсем недавно, и Келькуте старается помочь ему, подбодрить. Как и она сама несколько лет назад, Юра выполняет свой первый урок, заданный Туккаем: копирует фигурку каюра. Он насвистывает, прищурясь, смотрит на дело своих рук, потом переводит взгляд на Келькуте. Вия молча, одобрительно кивает головой.

Гусев приехал в Уэлен с другого конца страны специально для того, чтобы работать в мастерской. Устроиться сюда нелегко, и он, скульптор по специальности, несколько месяцев «ишачил грузчиком» в аэропорту поселка Лаврентия, лишь бы быть поближе к Уэлену. Там он выточил из клыка собачью упряжку и привез ее Туккаю. Тот глянул и… принял Гусева на работу.

— Упряжку свою он на радостях летчикам подарил, когда поехал в поселок за вещами, — говорит Вия.

За другим столом работает эскимоска Роза Силякина. Она еще учится, вытачивает маленьких уток. Работа однообразная, но чего не сделаешь ради того, чтобы стать мастером! У нее красивые в своей неправильности черты лица, бедовые глаза, лукавый, быстрый взгляд. К тому же ей весело, и она все Бремя поет, кончает одну песню и начинает другую.

А вот и чукотско-эскимосские божки — пеликены; их делают в мастерской. Огромный, свисающий чуть не до земли живот, сплюснутый нос, точки глаз и широченная, от уха до уха, очень дружелюбная улыбка. Один из этих добродушных, приносящих в дом счастье божков теперь стоит у меня дома на книжной полке рядом с маленьким гравированным клыком с дарственной надписью чудесной мастерицы Татьяны Печетегиной…

Из мастерской мы выходим вместе с Вией. Она рассказывает о своей семье, о муже, которого нашла здесь, демобилизованном русском солдате, о своей квартире, превращенной в оранжерею.

И опять о Туккае.

— Вы знаете, что он участвовал в спасении челюскинцев? Возил их на нартах из Ванкарема, где был лагерь Шмидта, до Сердце-Камня, а оттуда другие каюры доставляли их к нам в Уэлен. — И через минуту:- А вы знаете, что у Туккая нет обеих ног, что он ходит на протезах?… А беда с ним случилась давно: колхозные олени от стада отбились, вот он и пошел их спасать. А тут пурга началась…

Поздно вечером, вернее светлой ночью, я снова встречаюсь с ней на берегу океана. Моросит холодный дождь, серые волны набегают на берег, на глыбы льда, шуршит перекатываемая волнами галька.

Ни берегу постепенно собирается чуть ли не все население Уэлена, ждут, когда зверобои начнут разделывать только что добытого кита. Уже скоро полночь, но никто не уходит: ни старики, ни дети, которые заранее предвкушают удовольствие съесть по куску только что снятой китовой кожи. Сбегаются собаки, ездовые и бродячие, их в селе, наверное, несколько тысяч.

Я незаметно наблюдаю за Келькуте, как жадно вглядывается она в лица, в позы, в жесты собравшихся здесь людей, и понимаю, что делает она это не только из любопытства, но и для чего-то гораздо большего — чтобы узнать, почувствовать душу народа, среди которого она живет.

Кит огромен, но кажется еще больше оттого, что его накачали воздухом, чтобы он не потонул: мертвые киты сразу же идут на дно. Теперь остается его вытащить на берег.

Кто- то из рабочих накидывает на хвост киту петлю из стального каната, трактор воет, дрожит, но не может сдвинуться с места. Подключают второй трактор — результат тот же. Зовут ни помощь бульдозер. Кит неестественно, хвостом вперед, движется, ползет на берег.

Келькуте, не отрывая глаз, наблюдает за событием. Неподалеку ни перевернутом баркасе пристроился Туккай, смотрит, курит. Он гоже не выдержал, не усидел дома.

Вооружившись огромными ножами, зверобои приступают к работе. Полосы светло-розового мяса с тяжелым шлепком падают на разделочный помост.

— Зрелище не очень приятное, — Вия словно извиняется передо мной, — но художнику в жизни все надо видеть… Может быть, удастся сделать композицию «Разделка кита». — И казалось бы, без всякой связи с предыдущим: — Когда Рокуэллу Кенту исполнилось восемьдесят лет, ему в Москве подарили моржовый клык, гравированный Еленой Янку. А через несколько дней в Уэлен пришло благодарственное письмо Кента.